12-14 мая 2003
…У Валентина Катаева в его романе «Трава забвения» есть такие
строки: «Человеческая память обладает пока ещё необъяснимым
свойством навсегда запечатлевать всякие пустяки, в то время
как самые важные события оставляют еле заметный след, а иногда
и совсем ничего не оставляют, кроме какого-то общего, трудно
выразимого душевного ощущения, может быть даже какого-то таинственного
звука. Они навсегда остаются лежать в страшной глубине на дне
памяти, как потонувшие корабли, обрастая от киля до мачт фантастическими
ракушками домыслов»…
Моими «домыслами» будут только рассказы о событиях, свидетелем
которых сам я не был, но слышал из рассказов моих близких знакомых
и друзей, а также студентов, учившихся в те же годы, но старше
на 2-3 курса.
Хорошо помню профессора, заведующего кафедрой теоретической
механики Георгия Борисовича Пыхачёва. Очень интеллигентный
человек, строгий педагог, автор многих публикаций, среди которых
(в соавторстве с Щелкачёвым) фундаментальный учебник «Гидравлика
нефтяного пласта». К моему сожалению, курс теоретической механики
геофизикам читал Севастьянов. Георгий Борисович с женой «дружили
семьями» с Евгенией Ивановной Онановой (я рассказывал о ней
ранее). Евгения Ивановна вместе с сестрой, мамой моего одноклассника
Валеры Блискунова Зоей Ивановной - в доме у них я бывал очень
часто - жили в одноэтажном коттедже на улице 2-я Горячеводская
(параллельно Первомайской, ближе к Сунже). Вся сторона этой
улицы была застроена такими коттеджами (как и коттеджи на Первомайской
напротив «моей» 4-й школы), предназначенными для преподавателей
института. Пыхачёвы часто приходили в гости к Евгении Ивановне
и почти каждый раз играли дома или в садике у дома (дворы всех
коттеджей были размером соток шесть, с фруктовыми деревьями
и ягодниками) в преферанс, классический, с четырьмя играющими.
Карточные колоды были, помнится, какие-то необычные, с красивыми
«рубашками», а «пульки» расписывали на развороте большой «амбарной»
тетради.
…Помню, как в детстве, когда я учился ещё в мужской школе,
в начале 50-х, мы, дети, играли в карты очень необычной колодой
(не помню, кому она принадлежала). Колода была явно европейской,
даже немецкой (видимо, кто-то привёз её из Германии после войны).
Вместо привычных для нас рисунков карточных мастей там были
дубовые жёлуди, дубовые листья и зелёные шары (рисунок четвёртой
масти не помню). Это были обычные игральные карты, а не карты
таро…
Иногда мы с Валерой наблюдали игру - нам разрешали только смотреть,
учиться, «мотать на ус» стратегию игры и правила записи результатов.
Позже, уже будучи студентами, мы сами играли в преферанс, иногда
до глубокой ночи, а одно время было повальное увлечение покером
(довольно упрощённым) на «интерес».
Я многим обязан Евгении Ивановне, многому научился от неё.
Это была высоко образованная женщина, окончившая Бестужевские
курсы в самый канун революции. Это обстоятельство помешало ей
получить полагающийся документ, что и сказалось (при активной
«помощи» Севастьянова) на её статусе при кафедре общей химии.
Севастьянов был одним из тех преподавателей, которых не любили
все поколения студентов. Рассказы о нём передавались от старших
курсов младшим. Запомнилась одна характерная для Севастьянова
деталь. Лекцию он читал, казалось, как и другие преподаватели,
то поворачиваясь к доске, на которой выводил формулы по ходу
лекции, то к аудитории, читал без пауз, быстро - но минут через
десять, всегда неожиданно (особенно неожиданно для нас на первых
двух-трёх лекциях, потом мы уже привыкли) поворачивался к аудитории
и говорил: «Старосты групп, отметьте пятерых отсутствующих».
Когда он успевал посчитать количество присутствующих на лекции
студентов, оставалось вечной загадкой. Магия!
Старшекурсники предупреждали нас и о том, что Севастьянов не
любит слабую активность на практических занятиях. Теоретическая
механика - предмет сухой и серьёзный, желающих у доски решать
непростые задачи было немного. Уж совсем не активные попадали
в «чёрный» список. В нём к началу сессии оказались я, ваш покорный
слуга, мой одноклассник Володя Холодилов (сейчас он главный
геолог Дагестанского Управления геофизических работ), Гера Фёдоров
и ещё 3-4 студента. Перед началом экзамена нам были розданы
по три задачи (о чём и предупреждали старшекурсники) и мы должны
были их решить (в одной из пустых аудиторий). «Цензом» на допуск
к экзамену были минимум две правильно решённые задачи. Хорошо,
что нам удалось прорваться через эти барьеры. Моего одноклассника
Володю Бурдукова, первого выпускника стройфака, он «мучил» со
второго по четвёртый курс.
Другим, также всеми нелюбимым, был Большаков с кафедры
высшей математики. Я слыхал, что он одно время был ректором
института, но не ручаюсь за достоверность. Большаков был высоким
(ровно на голову выше низенького Пробста, что однажды спасло
его) мужчиной с каким-то всегда строгим лицом с поджатыми губами.
Не любили его студенты. И вот такая легенда о нём от старшекурсников
(может быть, вспомнит этот случай Лев Дмитриевич Чурилов, студент
НР-53-7). Как-то вечером, уже в сумерках тёплого ещё дня, Большаков
с Пробстом вышли из института и направились мимо 2-й школы.
Дойдя до трамвайной линии (на этом углу была остановка), они
остановились прямо перед тронувшимся с остановки трамваем -
ещё тем старым, деревянным, о котором я рассказывал, двери которого
автоматически (какая там автоматика в то время) не закрывались.
Вдруг…
…это «вдруг» - как в приключенческом романе, но нет (ja, aber
nicht, как говорят немцы), на самом деле…
…из задней двери второго вагона высунулась рука с засученными
до локтя рукавами и сжатыми в кулак пальцами. «Просвистев» над
головой низенького Пробста, кулак попал в ухо Большакову, и
оба от неожиданности упали. Фигуранта по этому делу расследование
не выявило.
Зато как любили многих наших преподавателей, наших наставников.
Профессор Павел Петрович Забаринский, умница, душка,
всегда в хорошем расположении духа и настроении (что есть верный
признак истинно мудрого человека), всегда благожелательно и
уважительно относившийся к нам, своим студентам. Его знали во
всём, наверное, мире. Он читал за границей лекции по линии ЮНЕСКО,
у него много опубликованных работ, много учеников.
Запомнился один случай (всегда запоминаются пустяки, я привёл
это замечание Катаева в самом начале этой части рассказа), который
произошёл во время сельхозработ. (Кто-то просил меня рассказать
и о таких работах, и о летней практике, и о вечерах в нашем
институтском клубе - вот один случай, о других позже). Работали
мы за Тереком, кажется, около станицы Николаевской (может Шароварин
уточнит) на колхозном току, где и жили посреди степи. Там было
много длинных «барханов» пшеницы, снизу начавшей преть. Колхозники
пропускал пшеницу через веялку днём, а мы ночью - работа шла
круглые сутки. Днём мы были свободны и, чаще всего, играли в
карты в тени стогов сена, передвигаясь вокруг стога вслед за
тенью. Готовили нам наши девчата, а нам, ребятам, приходилось
отлавливать петухов, которых колхоз оставил нам колхоз на прокорм
(петушки были молодые, но «раздобрели» на пшенице, как индюки).
За месяц работ у нас сменились четверо преподавателей, среди
которых был с нами неделю и Павел Петрович. Как-то сидим мы,
человек шесть, в халупе, в которой «жили», и играем в покер.
Посередине большая кучка фишек. Вдруг заходит Павел Петрович.
Мы оторопели на некоторое время, но как-то вяло, не азартно
продолжили игру - а что делать, мы уже были «застуканы» за азартной
игрой. Забаринский понаблюдал за игрой несколько минут и говорит:
«Ребята, если вы играете по рублю за фишку, то вы здорово играете».
Наше напряжение сразу спало - «Ну, что вы, Павел Петрович, по
копейке». На самом же деле мы играли по 10 копеек за фишку.
Инцидент последствий не имел, но как-то раз в коридоре второго
этажа («царстве» геологии в крыле, примыкающем ко 2-й школе),
Павел Петрович, остановив кого-то из нас, спросил, продолжаем
ли мы играть.
Валентин Васильевич Рыжиков, декан геофака, читавший
нам курс геодезии в своей необычной манере, которую трудно передать
словами. Жил он, помнится, в старом двухэтажном доме, построенном
ещё до революции, на углу улицы Партизанской и Асланбека Шерипова,
на которую выходили ворота двора и дверь парадного входа, за
которой на второй этаж вела лестница с длинными пролётами. Здесь
же жила дамская портниха, у которой шила платья моя знакомая
тех лет, студентка музыкального училища, сестра моей одноклассницы.
Я провожал её до этого дома и ждал на улице, пока она была у
портнихи на примерке.
Секретарём у Рыжикова была Дзенджа, наша вечная мать-заступница.
С её внуком, Вовкой Дзенджа, я не раз отдыхал в пионерском лагере
детей нефтяников в Октябрьском районе, на самой горе, озорным
огненно-рыжем мальчиком, из отчаянного озорства ловившем мух
и отправлявшим их в рот. Но редко, по-моему, на спор.
Курс гравиметрической разведки читала Татьяна Васильевна
Яковлева (баба Таня, как её называли студенты). Я отдаю
ей особую дань памяти, тат как с ней связаны все мои восемь
лет работы в тресте «Грознефтегеофизика» до моего перевода,
уже в качестве программиста, в институт СевКавНИИ. Дело в том,
что я и моя одноклассница Алла (Алла Павловна) Любченко были,
наверное, единственными в 15-летней (к 1961 году) истории геофака
выпускниками, специализировавшимися по гравиметрической разведке
(но первыми, это уж точно). До сих пор не знаю, кто был инициатором
этого «эксперимента». Может быть, сама Татьяна Васильевна, хотя
сильно подозреваю, что это был трест «Грознефтегеофизика». Руководство
треста (управляющим тогда в течение нескольких лет был Георгий
Николаевич Строцкий) решило создать в тресте гравиметрическую
партию. Трест даже обратился в институт с просьбой «откомандировать»
нас с Аллой на месяц в январе 1961 года, за полгода до защиты
дипломного проекта, провести гравиметрическую разведку на нескольких
профилях в районе Горагорска и обработать затем результаты проведённых
исследований, что мы и сделали. Но решение о нашей специализации
было принято, вероятно, ещё за год до нашего выпуска, потому
что летом 1960 года я проходил преддипломную практику по морской
(!) гравиразведке в лермонтовской Тамани. Там я проходил практику
с несколькими студентами московского нефтяного института.
…Тамань мне очень понравилась и много лет спустя, в 70-х годах,
мы несколько лет подряд ездили туда в летний отпуск. В те годы
там велись археологические раскопки древней Тмутаракани и древнегреческого
города Гермонасса. На противоположном берегу неширокого Керченского
пролива была видна Керчь, куда мы не раз ездили пассажирским
катером и взбирались на легендарную гору Митридат. Довольно
узкие старые улицы Керчи разительно напоминали театральные декорации
…
Темой моего дипломного проекта была, конечно же, методика детальных
высокоточных морских гравиметрических исследований Восточного
Предкавказья. На защите дипломного проекта мне задавались, в
основном, вопросы о самой методике работ, о геодезической привязке
точек наблюдения, о расчёте сметы на затраты и прочее. Мне даже
показалось, что не с целью проверки знаний и готовности к профессии,
а с целью выяснения для кафедры «кухни» этих работ и обработки
результатов, так что защита прошла гладко и просто, к моему
облегчению.
Первое время, три года, я работал в полевой партии (нас было
всего четверо). Партии был придан УАЗик, а главный инженер треста
Анатолий Александрович Борисевич отдал нам своего шофера, молодого,
как и я сам в то время, Женю (Заинды) Умарова. Но весь день
мне приходилось ходить с прибором пешком, и я практически обошёл
пешком всю Чечню от Итум-Кале на юге до Терека и Брагунского
и Гудермесского хребтов на севере. Проходил я по старым профилям
сейсморазведки. Жили мы на базах сейсморазведочных партий, где
всегда было много народу, домики, палатки на «выносных» лагерях,
свои повара. Один сезон мы отработали на базе сейсмопартии Бориса
Залмановича Лабковскиса в станице Орджоникидзевской (Слепцовской),
где местная казачка, повариха, готовила, помню, очень вкусные,
домашние борщи.
Помню очень жаркое лето 1962 года. Работал я в притеречной
равнине, профиль пересекал узкой, протоптанной полосой пшеничное
поле, выросшей в ту пору мне до пояса. Над полем, поперёк моего
движения, летал «кукурузник» и опрыскивал раствором медного
купороса пшеницу. Пока я пройду 100 метров (через каждые 100
метров был забит колышек, геодезический пикет, на котором я
должен был «взять» замер по гравиметру), пилот успевал развернуться
в конце поля и на обратном ходу снова опрыскивал меня вместе
с пшеницей. Часа через полтора мы уже махали друг другу рукой,
когда он пролетал у меня над головой.
Мучила жажда, люди, встречавшиеся мне по пути и занятые полевыми
сельхозработами, думали, что я иду с водой (гравиметр похож
на цилиндрическое ведро), но я лишь разводил руками. Самому
приходилось пить из арыка, зачерпнув крышкой прибора мутную
воду и ждать, когда осядет ил. В то же лето, помню, как однажды,
закончив работу при заходящем солнце (это было на Брагунском
хребте, в районе Калауса и Эльдарово), я сел на склоне хребта,
у водораздела, ждать Женю Умарова, шофера. Где-то он задержался.
Сначала я терпеливо ждал, было ещё светло, и наблюдал за тремя
большими орлами, парившими недалеко в поисках тушканчиков. Было
интересно, но когда орлы приблизились и сузили круги, стало
не по себе. Я уже стал изрядно беспокоиться, быстро темнело,
а Женьки всё нет. Стемнело совсем, появились звёзды, волнение
возросло, но в глубине души я полагался на Женьку. Наконец,
я увидел далеко фары машины, понял, что Женя ищет меня по горам.
Тогда я выкрутил из гравиметра лампочку (маленькую, как на электрическом
фонарике) и стал мигать ею, зная, что огонь ночью видно издалека.
Через 20 минут мы с Женей уже ехали на базу.
Раза два за это лето меня окружала на пикете свора волкодавов,
охранявших стадо овец на другом склоне хребта. Они молча ложились
вокруг, но стоило мне подняться, чтобы идти к следующему пикету,
как они вскакивали и заливались недобрым лаем. Я сяду, и они
ложатся. Приходилось изо всех сил кричать чабану - он им крикнет
что-то, и собаки убегали обратно, заливаясь на этот раз весёлым
лаем.
В 1964 году Татьяна Васильевна ушла из института в трест и
возглавила тематическую гравиметрическую партию, где я и стал
работать под её началом. В поле выезжал только на время отпуска
Аллы Любченко, подменять её в полевой партии, где она по-прежнему
работала и занималась обработкой наблюдений. Это была трудоёмкая
работа, которую вскоре мне удалось переложить на плечи первой
в моей жизни ЭВМ «Проминь», полученную трестом в 1966 или 67
году. Тематическая партия была новым подразделением, места нам
ещё не выделили, и мы сидели в большой комнате архивного фонда
треста. Часто там работали, в тишине, начальники сейсмических
партий, составляя отчёт в конце года или смету в начале. Работал
с нами иногда Ростислав Иосифович Шпак, интересный человек,
отец которого был крупным фабрикантом до революции. Р.И. тоже
много рассказывал о Грозном и прежних временах. Он окончил наш
институт, и, не помню уже точно, с его слов или из рассказов
о нём, я узнал, что у него был диплом номер 1 нашего института.
16 мая 2003
Мне вдруг показалось, что было ошибкой назвать тему «…до века
нынешнего». Нет желания вспоминать наш город, каким он стал
в веке нынешнем. Это город, которого уже нет. Мне становится
грустно, когда я ухожу «по волнам моей памяти» в Грозный середины
80-х. Ушла из жизни моя мама, началась «перестройка» с её неприятными,
мягко выражаясь, событиями. Изменился весь уклад жизни. И сейчас,
вспоминая то время, мне кажется, что уже была видна зловещая
«аура» надвигающейся на город непоправимой беды, было предчувствие
ужасных перемен. Отец мой, уже больной и не выходивший, в середине
90-х, из дома, не раз говорил мне: «Вот умру, и ничего этого
не будет…». Его не стало в октябре 1994 года, накануне войны,
и как прав он оказался!
В реальной жизни то, что в физике называется временем, только
безвозвратно проходит. В памяти же мы в силах возвращать его
назад, заново переживая события своей жизни. «И сладко, и грустно»
возвращаться в город детства, когда жива была мама, и жизнь,
казалось, никогда не закончится. И в школе учиться ещё невообразимо
долго, и «будущее» придёт очень не скоро, и можно ещё долго
наслаждаться беззаботной жизнью под родительским кровом.
Что же касается века позапрошлого, так он же буквально рядом,
рукой подать. Наш старый город ведёт своё начало от крепости
Грозная, построенной в 1818 году на том месте, где появилось
новое здание библиотеки имени Чехова, на территории одноимённого
сквера, в двух шагах от нашего института. Поселение вокруг крепости
стало городом в 1870 году (в год рождения Ленина). В крепости
не раз бывали декабристы Лихарев, Беляев, Бестужев-Марлинский,
Лорер. В Московском полку крепости служил опальный поэт Полежаев
(сквер его имени, с памятником, находится рядом со зданием объединения
Грознефть), в Тенгинском полку служил Михаил Лермонтов. В крепости
был Грибоедов, читавший здесь первые акты «Горя от ума». В городе
нашем бывал великий Лев Толстой.
…Да и я сам всё детство, юность и молодость, до 1976 года,
прожил в доме, построенном в 1888 году…
Коренные грозненцы помнят 1-ю горбольницу, корпуса которой
находились на густо заросшей большими деревьями территории,
похожей на парк, между кинотеатром Челюскинцев и Госпитальной
улицей, и простиравшейся до Сунжи, выходя на улицу Чехова рядом
с бывшим польским костёлом (республиканским архивом). Хирургический
корпус этой больницы в 1946 году был моим «домом» два (или даже
три) месяца. Туда я попал осенью, едва поступив в 1-й класс,
и где замечательный хирург того времени Несмеянов спас
мне жизнь, сделав сложную операцию буквально, по его словам,
за полчаса до летального исхода. По аллеям этого больничного
парка я снова учился ходить после долгого пребывания на койке
(и мама ночами была рядом).
Я так привык к палате, к детям, лежавшим со мной, к нянечкам
(таких сейчас нет, и трудно себе представить, какой заботой
были окружены больные в те времена), что не хотел идти домой
и согласился вернуться только тогда, когда папина сестра, тётя
Таня, купила мне игрушечный автомат ППШ с круглым диском, и
этот автомат «строчил» с помощью маленькой рукоятки, которую
надо было крутить, как заводят патефон.
Патефон был у тёти Тани, и мы с двоюродной сестрой Светой Богомоловой
крутили на нём пластинки (помню, патефон был цел до 1955 года)
- прекрасные скрипичные миниатюры в исполнении Фрица Крейслера
«Радость любви» и «Муки любви» (и по сей день я люблю их и часто
слушаю, вспоминая детство, и даже храню их на своём компьютере,
и они звучат сейчас, когда я пишу эти строки), сцены из спектакля
«Егор Булычёв и другие» в исполнении Качалова, танцевальную
музыку 30-40х годов («Смеющийся саксофон» Руди Видефта, знаменитое
танго «Цыган» оркестра Марека Вебера, которые, конечно же, тоже
записаны на диск моего компьютера).
Простите мне это лирическое отступление, но о больнице я вспомнил
потому, что на её территории стоял одноэтажный кирпичный корпус
постройки позапрошлого века, выбеленный извёсткой, в котором
когда-то работал великий хирург Николай Иванович Пирогов,
участник обороны Севастополя, «резавший» раненых моряков Нахимова,
основатель военно-полевой хирургии. Я любил побродить по территории
больничного парка, где когда-то лежал я, и моя мама, и отец.
Последний раз я был на его территории ранней осенью 1994 года,
тогда-то я и заметил памятную доску на этом старинном здании,
извещавшую, что «в этом здании работал Пирогов…» в 40-х годах
XIX столетия.
Город наш, как видите, был не из последних городов в Российской
империи…
Нефтяная промышленность тоже ведёт летоисчисление с позапрошлого
века (ну, это всем известно). Первый фонтан из скважины 1А на
Старых Промыслах был получен 6 октября 1893 года (19-го по новому
стилю) и началась кустарная добыча нефти Товариществом «Ахвердов
и К°». На месте этой скважины стоит памятный обелиск «Здесь
6(19) октября 1893 года получен первый фонтан нефти из пробуренной
скважины №1А, положивший начало грозненской нефтедобывающей
промышленности».
Вы все, конечно, помните красивое трёхэтажное здание старого
обкома партии на углу проспектов Революции и Орджоникидзе,
похожее на Дворец дожей в Венеции, только в миниатюре (хорошо,
что при надстройке четвёртого этажа сохранили стиль и его внешний
облик). Раньше это был Азово-Донской коммерческий банк, и построен
был, уж конечно, не в XX веке. По его фасадам, выходящим на
оба проспекта, было много стеклянных дверей, всегда закрытых
и затянутых занавесками. Раньше за ними располагались маленькие
магазинчики, о которых мне рассказывал отец и Александр Терентьевич
Лещенко. В одном из них был фотомагазин, где Александр Терентьевич
купил старинный фотоаппарат «Фотокор», которым пользовались
и мы с Валентином.
Что же касается XX века, то это уже наша с вами жизнь. Помнит
ли кто, что против 2-й школы, через трамвайную линию, на углу
сквера стоял лицом к театру памятник Сталину. Окна нашего
класса (уже смешанной школы, когда мы начали учиться вместе
с девочками) выходили прямо на этот памятник, и у меня сохранилась
его фотография, сделанная мною из окна класса фотоаппаратом
«Exacta» моего друга Валеры Блискунова (привезённый из Германии
в конце войны его папой). Памятник исчез за одну ночь после
разоблачения Хрущёвым культа личности.
…Вспомнился один случай из рассказов о Грозном и о своём детстве
Игоря Васильевича Сельского. Жил он в коттедже рядом с Евгенией
Ивановной, о которой я рассказывал, и я знал его с раннего детства.
Ушёл из жизни он недавно, последний раз я видел его 28 мая 1990
года. Замечательный человек, много рассказывавший нам с Валерой
Блискуновым о прошлом города, многому научивший нас. Он преподавал
начертательную геометрию в нашем институте. Один из его братьев
был когда-то, давным-давно, ректором института, а другой его
брат, видный геолог Леонид Васильевич Сельский, и сейчас жив
и проживает в Петербурге.
Это было до революции и произошло напротив 2-й школы, вернее,
напротив крыла нефтяного техникума, примыкавшего к школе. Через
трамвайную линию от техникума, на углу Комсомольской улицы,
стоял небольшой старый домик, в котором в последние годы размещалась
нотариальная контора. Рядом с домиком, в сквере, можно было
видеть в наши школьные годы круг большого, метров 10-12, диаметра
- остатки фундамента некогда стоявшей на этом месте водонапорной
башни. Рядом с этой башней в один из летних дней сидел на дереве
пацан Игорь Сельский с рогаткой в руках. По улице Михайловской
(ныне Красных Фронтовиков) мимо шла колонна политических арестантов
в сопровождении конных жандармов. Игорь выстрелил из рогатки
и попал прямо в грудь жандарму, который от неожиданности упал
с лошади. Игорю, конечно, надрали уши. Так что далёкое, казалось
бы, прошлое рядом с нами, время как бы спрессовалось в памяти…
За памятником, ближе к обкому, был деревянный павильон «Мороженое»
в виде полукруга («подкова», как его называли грозненцы), «смотревший»
своим фасадом на Дворец пионеров. Сколько приятных минут (часов
за несколько лет) мы провели за его столиками в жаркую пору,
наслаждаясь самым вкусным, как нам казалось, мороженым на свете.
А ещё раньше, совсем уж в детские годы, мы ели другое мороженое.
Его продавали повсюду в городе на передвижных тележках из жестяных
цилиндрических вёдер, «расфасовывая» прямо на глазах покупателя
с помощью маленького, тоже жестяного, цилиндрика с рукояткой,
похожего на маленький факел. На дно цилиндра продавщица клала
круглую вафельную плитку, потом ложкой наполняла мороженым (а
мы, дети, внимательно следили, чтобы мороженое было плотно утрамбовано),
накрывала сверху вторым вафельным кружочком и выталкивала рукояткой
наружу. Мы брали получившийся цилиндр мороженого двумя пальцами
и слизывали его языком. Иногда, к большому нашему огорчению,
остатки мороженого выскальзывали из вафельных кружочков на землю.
Потом мы запивали мороженое стаканом вкусной газировки, которую
также повсюду на улицах продавали из передвижных тележек. Сначала
в стакан наливалась порция сиропа, на выбор покупателя, из двух
стеклянных цилиндров, отмеряя порцию в граммах по чёрточкам
на стекле. Потом добавлялась газированная вода, всё это размешивалось
ложечкой и вручалось жаждущему. Газировка с сиропом, разумеется,
была самая вкусная на свете.
А кто помнит замечательный, любимый всеми грозненцами летний
кинотеатр «Экран» на Комсомольской улице, на месте которого
построено здание Совмина. Вход с Комсомольской улицы вёл в миниатюрный
сквер при кинотеатре, в котором был буфет с пивом, а в тени
деревьев на лавочках народ ожидал конца сеанса. Последний раз
я был в этом кинотеатре летом 1960 года, смотрел индийский фильм
«Светильник должен гореть», совсем не интересную мелодраму,
отбившую у меня охоту смотреть индийские фильмы.
Помню я и гудок завода «Красный Молот», слышный во всей
центральной части города и даже дальше. Завод гудел низким басом
четыре раза в день - в 8 часов утра, отмечая начало рабочего
дня, в перерыв в 12 часов и в час дня, и в 5 часов вечера, завершая
рабочий день. Вечернего гудка я, школьник младших классов, с
нетерпением ждал, зная, что минут через 20 придут с работы родители,
и всей семьёй мы сядем за ужин, после которого летними вечерами
мы с мамой ходили в сквер Чехова посидеть у фонтана, вдыхая
неповторимый запах дикого табака, растущего на газонах вокруг
него, а отец в это время сидел на нашей тихой улице, у ворот
дома напротив, где жили Еськовы, и играл с дядей Лёшки Еськова
Женей в домино.
…В небольшом, замкнутом со всех сторон дворе этого дома, росло
огромное дерево дикого, не плодоносящего тутовника, крона которого
покрывала весь двор. Каждую осень дерево являло чудо. Постояв
несколько дней в багряном осеннем уборе, оно в одно прекрасное
утро оказывалось совершенно голым, без единого листочка, которыми
был усыпан весь двор. Только однажды мне удалось воочию увидеть
это чудо. Как-то утром я смотрел в окно нашей квартиры, выходившее
на соседский двор, и вижу, как с самого верха кроны тутовника
сорвался листок. Падая, он сбил ещё несколько листков, те, в
свою очередь, сбили другие и вот в течение двух минут все листья
осыпались. Мама всё хотела это увидеть сама, но так и не удалось…
А знает ли Ира Дёмина (Денискина), одна из моих читательниц
и корреспонденток по форуму МОСТа, чей папа (как она писала
мне) был вхож в дом Александра Терентьевича Лещенко, а мама
до сих пор вспоминает музыкальные вечера в этом доме, что в
Грозном есть улица Дёмина. Она пересекала Первомайскую улицу
в нескольких кварталах от Кабардинской, на которую некогда сворачивал
с Первомайской трамвай. На углу этой улицы стоял дом «сталинской»
постройки, в котором жили работники треста Грознефтегеофизика,
и куда я ходил летом 1961 года к главному инженеру треста Борисевичу
за рецензией на мой дипломный проект.
Одним из преподавателей нашего института, с кем надолго связала
меня жизнь, был Борис Александрович Сучков. Он читал
нам курс радиотехники (усилители, мультивибраторы и прочие технические
устройства сейсмических и каротажных станций). Я с особым интересом
слушал этот курс. Я был уверен, что наконец-то узнаю всё то,
что хорошо знал друг моего детства Валя Лещенко, и что было
для меня тайной за семью печатями. Летней порой 1954 года мы
с ним просиживали целыми днями на тенистой веранде его дома
за большим столом, за которым их семья обедала летом, заваленным
радиодеталями, проводами, паяльником и радиоприёмниками, которые
Валя собирал или ремонтировал. Всю свою жизнь до его кончины
в мае 1990 года я только ему (да ещё своему однокласснику Саше
Филатову, погибшему в войну 1994 года, ещё одним «золотым» рукам,
умелому радиолюбителю и прецизионному механику, который мог
делать всё что угодно) доверял возрождать к жизни свою радиоаппаратуру.
Помню, как Борис Александрович организовал в ту пору, когда
мы слушали курс радиотехники, кружок кибернетики. Конечно же,
я был членом этого кружка. Под его руководством мы собирали
простое кибернетическое устройство, в основном из реле, которое
предназначалось для простенькой игры «ним» (партнёры по очереди
отбирали из двух кучек камней по несколько штук по определённым
правилам. Проигрывал, кажется, тот, кто забирал последние камешки).
У созданного нами «игрока» мы ни разу не выиграли.
…Запомнилась мне случайная оговорка Бориса Александровича на
занятиях кружка. Обсуждая идею этого кибернетического устройства,
он сказал: «ум два, а хорошо - лучше». Забавную же оговорку
я слышал в юности по нашему грозненскому радио. Дикторами много
лет были, всем хорошо знакомые по голосам, Полина Стрельникова
и Георгий Катаков. Так вот он, зачитывая прогноз погоды в конце
местных новостей, сказал: «ветер слападный, забый до умеренного»…
Позже Борис Александрович руководил лабораторией вычислительных
методов в ГрозНИИ. Там, в ГрозНИИ, я впервые увидел ЭВМ «Урал-1»,
настоящего монстра, состоящего из радиоламп, заполнявших шкафы
от пола до потолка, занимающих большую комнату. Скорость этой
ЭВМ была 100 операций в секунду (ваши персональные компьютеры
работают теперь со скоростью в несколько миллионов и десятков
миллионов операций в секунду) и можно было видеть, как машина
умножает два числа. Данные для расчётов перфорировались на небольших
рулонах обычной киноленты. Машина считывала их, передвигая киноленту
рычажками за её перфорированные края. Позже, в 1967 году, лаборатория
была оснащена ЭВМ «Минск-22» (это была ЭВМ военных, а получив
на вооружение новые модели, военные передали её гражданским
институтам).
В это время я работал уже в тематической партии и обрабатывал
данные гравиметрических исследований на трестовской ЭВМ «Проминь».
А это, доложу я вам, была даже ещё не машина Неймана, каковые
теперь все ЭВМ. У неё было два вида памяти - для команд и для
данных. Работала она медленно, ресурсы её были смешными по теперешним
временам, и она с трудом справлялась с большим количеством данных.
Трест решил использовать ЭВМ «Минск-22» института ГрозНИИ, тем
более что институт приглашал клиентов из всех подразделений
геофизических служб Грозного. Машина работала круглые сутки
и в ГрозНИИ «крутилось» множество программистов.
Это было время освоения новой профессии - профессии программиста.
Весёлое было время, которое никогда не забудется. В феврале
1969 года я перевёлся в СевКавНИИ, в лабораторию вычислительных
методов, под начало Артура Кашперского, блестящего программиста,
бывшего студента нашего института, и стал уже профессиональным
программистом. Своего помещения у лаборатории ещё не было, и
мы (нас было пять человек) долгое время размещались в очень
большой комнате лаборатории Бориса Александровича в третьем
лабораторном корпусе ГрозНИИ. В лаборатории Сучкова в той же
комнате работали две мои одноклассницы, Лариса Алёхина и Люда
Керсман, окончившие математический факультет педагогического
института (потом в этом здании, на углу улицы Шерипова и Ивановского
переулка, в одном квартале от Сунжи и железного мостика «чёрного»
входа в парк Кирова, расположился Университет).
19-20 мая 2003
С Артуром Кашперским я принимал участие в большом проекте
для треста Грознефтегеофизика. Это был комплекс программ для
обработки данных сейсмической разведки. В проекте принимали
участие ещё несколько геофизиков, в том числе Мила Кирюхина
(Козловская), с которой мы жили в детстве в одном доме на Первомайской
улице. Именно её тётя в 1946 году велела маме срочно отнести
меня в больницу и вызвала хирурга Несмеянова - им обоим я обязан
тем, что остался тогда жив.
…Снова память перенесла меня в далёкое босоногое детство, и
я вижу себя - мальчика в чёрных сатиновых штанишках, схваченных
чуть ниже колен резинками, как было «модно» тогда у ребятни.
Мальчика, которого давным-давно нет, и лишь призрак его всплывает
из глубин памяти вместе с какими-то запахами и звуками. Мальчика,
который приходит ночами из Страны, Которой Больше Нет.
Помню, в 1945/46 годах у нас на Первомайской улице (да и в
других, конечно, местах города) работали пленные немцы, они
просили у нас хлеба, и мы, мальчишки, меняли у них хлеб на сделанные
ими игрушки - деревянный акробат, который кувыркался на двух
нитках, прикреплённых к двум палочкам. Помню, как мы катались
на самодельных деревянных самокатах с подшипниками вместо колёс,
гремевшими по асфальту. Тогда, ещё до школы, я и подружился
с Игорем Еськовым, братом Лёши, памятного многим футболиста
ростовского СКА.
А послевоенные трофейные кинофильмы! Кинотеатр Челюскинцев
был забит ребятнёй, когда показывали многосерийные «Приключения
Тарзана». В роли Тарзана снимался олимпийский чемпион довоенных
лет по плаванию Джонни Вайсмюллер. С каким нетерпением мы ждали
очередной серии (помнится, каждую серию «крутили» чуть ли не
две недели). Любимой игрой мальчишек в то лето была, естественно,
игра в Тарзана с лазанием по деревьям.
В наше время мы играли в подвижные игры - в лапту, в
городки, в цикорика, в пятнашки. Телевидения не было, и мы целые
дни (когда были дома, а не в пионерском лагере) проводили во
дворах и на улице.
Летом 1954/55 годов я целые дни проводил уже с Валентином Лещенко.
Тогда мы с ним слушали пластинки с записями Петра Лещенко и
Вадима Козина. Как это было давно! И как же я удивился, когда
узнал в конце 80-х годов, что Вадим Козин жив. Нашими соседями
по лестничной площадке в доме на Трудовой улице были «старейшие»
актёры нашего театра Лермонтова, заслуженные артисты РСФСР (мама
иногда подшучивала в детстве надо мной - Ребята Славик Федосеев
Слёзы Распустил) Майя Аркадьевна Слуцкая с мужем Николаем Павловичем
Жирновым. Николай Павлович начинал работать на сцене театра
в Магадане, где жил Козин, и был с ним хорошо знаком. Вспоминая
детские годы в разговорах с Николаем Павловичем за шахматной
партией, я упомянул Козина. «А ты знаешь, он жив» - удивил меня
Н.П. Незадолго до войны, летом 1993 года, Николай Павлович и
Майя Аркадьевна уехали в Москву, продав свою квартиру. Они жили
у мамы М.А., уже пенсионеры. Николая Павловича изредка приглашали
на роль, а последний раз, незадолго до кончины, он сыграл в
эпизоде в фильме «Азазель» по одноимённому роману Бориса Акунина.
Какой вид открывался с нашего балкона на 4-м этаже этого дома.
Балкон выходил на юг, взору открывалась великолепная панорама
Кавказа. Часто панораму Кавказских гор скрывала какая-то невидимая
мгла одного с небом цвета, и я любовался только горой Гойтен-Корт,
на которой стояла вышка передающей телевизионной антенны. Отдыхая
на балконе, я наблюдал, как заходили на посадку в Ханкале учебные
самолёты. Сначала они были далеко за Гайрак-Кортом, двигаясь
слева направо, и, огибая гору, летели «прямо» на меня с зажжёнными
посадочными огнями (в сумерках ярко сиял большой прожектор под
фюзеляжем и самолёт походил на НЛО).
…Кстати об НЛО.
Как-то в ясную лунную ночь я возвращался домой от отца. Отец
жил в трёх минутах ходьбы от нас, в пятиэтажном доме позади
длинного дома на улице Ленина, напротив кинотеатра «Юность»
(в этом дворе мы вычерпывали воду из пожарных водоёмов во время
войны). Идти мне надо было по двору на север (важное обстоятельство!),
в сторону Пионерской улицы. Я поднял голову и посмотрел на яркую,
круглую луну на небе. Стоп! Почему луна на севере?! Я обернулся
- луна сзади, на положенном месте, на юге. Так я и смотрел на
две луны до самого дома. Никто не повстречался мне, и не с кем
было обсудить это явление. Думаю, это было необыкновенно яркое
галО, хотя оно бывает вокруг или вблизи диска Луны (или Солнца).
Или же это была оптическая «игра» преломления и отражения света
от очень высоких, в ионосфере, облаков…
Затем самолёты поворачивали на Ханкалу, двигаясь уже справа
налево, и постепенно снижались по кривой, называемой глиссадой
(у каждого аэродрома своя глиссада).
В ясные же дни, когда воздух был прозрачен, открывалась панорама
Кавказа со снежными вершинами. Прекрасно было видно, даже невооружённым
глазом, вершины Диклос-Мта, Тебулос-Мта и, прямо вдоль стены
дома, Казбек с его знаменитым ущельем в виде двойки. К сожалению,
угол дома скрывал двуглавый Эльбрус (Шат-гору). А в бинокль
казалось, что Кавказ прямо перед глазами, видно было все расщелины,
скалы, снег на склонах - так близко, что вот-вот увидишь альпинистов.
Теперь, с лоджии моего дома в Волгограде, с 9-го этажа, видна
другая панорама - вдали «мой» завод и, правее, «нитка» канала
Волго-Дон и башни 2-го шлюза, а рядом из-за густых крон деревьев
выглядывают крыши 2- и 3-хэтажных старых домов, возведённых
в большом количестве для строителей канала, бывших заключённых.
Помните слово «зэк», производное от «з/к» (Высоцкий использовал
его в своих песнях, звучит оно и в старом «шлягере» о Колыме
- «от качки стонали зэка, обнявшись, как родные братья»). Оно
обозначало - «заключённый каналоармеец». И с моей лоджии я наблюдаю
теперь за небольшими стайками цапель, пролетающих довольно низко
с вытянутыми назад ногами - по утрам с канала на Волгу, по вечерам
с Волги на ночлег на канал…
В те годы, когда я начал работать в СевКавНИИ (конец 60-х и
начало 70-х), я близко сошёлся с моими коллегами, с которыми
поддерживаю дружеские отношения до сих пор - с Мальсаговым Султаном
(Султаном Магомедовичем), Бедчером Валерием (Валерием Авенировичем),
Саладисом Болеславом (Болеславом Ивановичем). Много лет мы вместе
работали, много часов провели в машинных залах больших ЭВМ (в
том числе и ночные смены) и за клавиатурой персональных компьютеров.
Мне кажется, что все мы (включая и Бориса Александровича Сучкова),
отдавая дань уважения и почтения современным «малюткам», в глубине
души (я-то уж точно) остались верны большим ЭВМ, с которыми
связаны наша молодость, первые шаги в программировании и создание
солидных программных продуктов. Много бы я дал, чтобы ещё раз
окунуться в атмосферу машинного зала большой ЭВМ, я, который
много лет проработал на этих ЭВМ системным программистом и сгенерировавший
для различных организаций Грозного столько операционных систем!
Вернуться к работе на этих машинах - нет, но побыть рядом с
ними, вспомнить былое - да!
Болеслав Иванович Саладис был первоклассным радиолюбителем-коротковолновиком,
разговаривавший со всем миром. Получал огромное число «открыток»
со всего мира от своих корреспондентов, которые часто приносил
на работу нам с Бедчером - перевести с английского, если затруднялся
сам. Десять лет, с 1976 по 1986 годы, мы с ним прожили в одном
квартале друг от друга - я на улице Спартака в 5-тиэтажке, он
- в своём доме на улице Коммуны (район вблизи ДК Крупской, о
котором я писал, за вокзалом). Нередко я был у него дома и видел
радиопередатчики и огромные, сложной конструкции, поворачивающиеся
в любую сторону, антенны.
С особым пиететом я отношусь к Валерию Бедчеру (поступив
в наш институт, он перевёлся в московский нефтяной), блестящему
программисту. Многие из вас, наверное, не знают, что в те годы
мы программировали на «Минск-22» на её, машинном языке. Это
была трудоёмкая, требующая пристального внимания, работа. Приходилось
писать на специальных бланках множество цифр - одно число определяло
вид операции (сложить, умножить, напечатать на печатающем устройстве,
прочитать магнитную ленту и т.д.), два других - адреса в памяти
машины, где находятся операнды (числа, над которыми надо произвести
операцию). Программа перфорировалась на обычном телетайпе, какие
раньше были на телеграфе, на бумажную ленту шириной в 2 сантиметра,
а вводимые цифры печатались на узкой ленте (помните, когда-то
телеграммы были из таких, наклеенных на бланк, бумажных лент
с текстом). Бедчер облегчил нам жизнь, придумав свой язык программирования
и создав для него транслятор. Титанический труд и подвиг! Отлаживать
транслятор ему помогала Таня Ващенко (Букатина), работавшая
в тресте "Грознефтегеофизика".
Наше знакомство с Султаном Магомедовичем Мальсаговым
началось ещё в 1964 году, когда я работал в тресте. Близко же
мы сошлись после моего перехода в СевКавНИИ. Вот уж с кем мы
особенно много часов провели за пультом ЭВМ! Он задумал написать
солидную программу по разработке нефтяных месторождений трещиноватых
коллекторов (геологи знают, о чём идёт речь) и создал математическую
модель пласта и вскрывающих его скважин, а передо мной поставил
задачу составить саму программу. Помогали нам наши коллеги Таня
Лифанова и Таня Скрипникова. Позже он стал заведовать кафедрой
математики в пединституте, но всегда «держал меня при себе»,
по совместительству, и мы продолжали работать над программой
только вдвоём, совершенствуя её, до самой войны.
Как видно, став программистом, я не изменил геофизике и нефтяной
промышленности.
22 мая 2003
…«Жизнь моя, иль ты приснилась мне…»
Это у Есенина. А у моего любимого Омара Хайяма, великого философа
и поэта древности, есть рубаи:
Книга жизни моей перелистана - жаль!
От весны, от веселья осталась печаль.
Юность - птица: не помню, когда прилетела
И когда унеслась, легкокрылая, вдаль
Не станет нас. А миру - хоть бы что.
Исчезнет след. А миру хоть бы что.
Нас не было, а он - сиял и будет!
Исчезнем мы. А миру - хоть бы что.
Сколько прошло лет, сколько воды утекло, а школьные годы не
забываются, словно это было вчера.
Помню, как нас, первоклашек, торжественно принимали в октябрята
и пристёгивали к белой рубашке красную звёздочку. Потом нас
так же торжественно, в актовом зале школы на втором этаже, принимали
в пионеры, детскую организацию, точную копию скаутов (разведчиков)
- только вместо синих галстуков повязали красные, и мы дали
клятву «быть всегда готовыми». Председателем совета отряда в
нашем классе был Дима Горюнов (будущий студент нефтепромыслового
факультета). В комсомол же принимали в здании особняка Куша
на углу улицы Пушкина (бывшей Николаевской) и улицы Чернышевского,
принимали не торжественно, а как-то рутинно.
Навсегда остались в памяти, как и у всех у вас, мои учителя,
наставники нашего детства, заложившие в нас фундамент знаний
об этом мире, в котором суждено было нам жить. Теперь, на склоне
лет, мы спрашиваем себя - а знаем ли мы этот мир…
…Полезно снова вспомнить мудрого Омара Хайяма:
Ни от жизни моей, ни от смерти моей
Мир богаче не стал и не станет бедней.
Задержусь ненадолго в обители сей -
И уйду, ничего не узнавши о ней…
…Директор школы Александр Айрапетович Захаров, строгий,
но справедливый (фамилию его мне напомнил, очень кстати, Женя
Длугий). Упомянув о нашем директоре ранее, я опустил фамилию
- не мог вспомнить в тот момент (Валя Лещенко называл это «коротким
замыканием») отложил «на потом», а потом уже забыл, что надо
бы вспомнить.
Какой-то весёлый человек сказал: «Склероз - самая хорошая болезнь:
ничего не болит и каждый день новости».
Вызова в его кабинет, да ещё с родителями, боялись пуще всего.
А вот у завхоза школы (это всё в годы «мужской» школы) Ивана
Линкольевича (фамилии его я никогда не знал) на вооружении был
другой способ наказания. Если кто из нас разбивал окно, или
лампочку или портил другое школьное имущество, вызывали завхоза.
Он никогда не разбирался, кто виноват. Зайдя в класс, вызывал:
«Дежурный, староста, комсорг» - и рукой приглашал за собой.
Однажды дежурным по классу был я, на перемене в классе разбили
окно, и завхоз нас троих привёл в подвал, по стене которого
тянулись в котельную трубы мазутопровода с насосом (школа с
царских времён отапливалась автономно). Наказание заключалось
в том, что до конца урока мы, чередуясь, качали мазут.
После Захарова директором школы стала Мария Петровна Пугачёва,
которая нас и выпускала в жизнь.
Память о первой учительнице свята и светла. Классные комнаты
начальной школы располагались на втором этаже, в тихом крыле
школы, где никогда не было старшеклассников, окна классов выходили
на институтский двор, который в то время отделялся от школьного
двора деревянным забором…
…В заборе был потайной лаз, и мой сосед по квартире и друг
детства Валера Попов (на год младше меня, будущий студент НИ-57)
со своим одноклассником Хачикьянцем проникали через него во
двор института. Во дворе вечно стояли сейсмические и каротажные
станции для практических занятий, друзья «курочили» их, доставая
для своих нужд радиодетали…
…Мария Николаевна ежедневно в конце занятий читала нам детские
приключенческие книжки, обеспечив нас (из родительского фонда)
пряниками или печеньем из школьного буфета. Запомнилось мне
чтение «Острова сокровищ» Стивенсона, книги, которую принёс
из дома Валера Блискунов. Хорошо помню нескольких «переростков»,
как их называли, детей старше нас на три-четыре года, которые
не учились во время войны и пропустили столько лет - ими «разбавляли»
нас, второклашек.
Завуч начальной школы Порада Татьяна Николаевна, наша
учительница русского языка - строгая, как и положено быть завучу
мужской школы, обладательница командирского голоса, наводившая
ужас на лентяев и нерадивых. Ноги не шли в школу, если домашние
уроки не выучены, и душа замирала, когда Татьяна Николаевна
переступала порог класса. Уловка с «забытой» (или на самом деле
забытой) тетрадью не помогала - «Пришёл без руля и ветрил»,
гремел её голос и наказание было неотвратимым - кол, в лучшем
случае двойка. И, тем не менее, мы любили её, и ей большинство
из нас обязано тем, что язык свой знали, писали диктанты без
запинки и теперь даже, на склоне лет, не задумываемся над знаками
препинания и прочей премудростью языка.
Помню учителя математики (5- и 6-й классы) Феоктиста Павловича,
щеголеватого молодого мужчину, красавца и эрудита. Учительницу
английского языка Веру Семёновну Родину, родившуюся в Сан-Франциско.
Она была нашим любимым классным руководителем в старших классах,
когда мы учились с девочками, «выпустившая» 11 медалистов. Особой
нашей любовью и уважением пользовалась учительница литературы
Анна Ивановна Кучинская (муж её преподавал в институте,
но не помню, на какой кафедре он работал). Студентами многие
из нас, и те, кто учился в Грозном, и те, кто приезжал на каникулы
из других городов, приходили к ней в гости поговорить по душам.
Много лет спустя, уже работая, мы сохранили эту традицию и навещали
её до самой её кончины. Я до сих пор храню несколько её записок
ко мне с просьбой принести что-нибудь из моей библиотеки.
Уроки географии вёл в школе Константин Александрович Жуйко,
книголюб, библиофил, мастер на все руки. Географию я очень любил,
с раннего детства был заворожён географическими картами (видимо,
сказалась детская страсть к приключенческим романам). Одно время
я даже хотел стать топографом и купил книжку «Топография», выпущенную
издательством детской литературы «Детгиз». Помню, Константин
Александрович поручал нам с Валерой Блискуновым на своих уроках
редактировать каталог его домашней библиотеки. В те времена,
чтобы подписаться на собрание сочинений, надо было записываться
в очередь, регулярно приходить в места сбора и перекликаться
(кто не пришёл, тот безжалостно вычёркивался из списка). Заправлял
этим «хозяйством» Жуйко, и ему доставалась каждая объявленная
подписка.
Кроме правки и приведения в порядок его каталога, Константин
Александрович «посвятил» нас в «рыцари» кинематографа. В нашей
школе была кинобудка при актовом зале, которая занимала часть
площади одного из классов рядом с залом. Нам Валерой было доверено
следить за киноаппаратурой и показывать учебные кинофильмы школьникам.
Кинофильмы мы получали по доверенности в госфильмофонде при
областном отделе народного образования, одноэтажном здании напротив
института, на углу улицы Первомайской и площади Орджоникидзе,
рядом со старым зданием Чеховской библиотеки…
…Вспомнились довольно часто устраиваемые городскими властями
в то далёкое время фейерверки на площади Орджоникидзе.
Для этого привлекались армейские части. Солдаты сидели на крышах
нашего института, кинотеатра Челюскинцев, на крыше театра Лермонтова
(ближе к площади, над артистическими уборными, окна которых
всегда были задёрнуты шторами и только изредка можно было видеть,
как за окном гримируется Гладких или Слуцкая), на крыше библиотеки
Чехова и этого фильмофонда. С этих крыш, окружающих всю площадь,
заполненную народом, в небо взметались разноцветные ракеты фейерверка.
Красивое было зрелище! Почему-то эта традиция была потом забыта…
…Кроме запланированных к показу на уроках учебных кинофильмов,
мы выбирали то, что было интересно нам с Валерой, и смотрели
их по вечерам в подвале школы, где была мастерская Константина
Александровича, в которой находился ещё один кинопроектор. А
в кинобудке стояли, как положено, два кинопроектора завода «Кинап»,
т.е. киноаппаратуры. Мы научились незаметно для зрителей переключать
кинопроекторы, как в настоящих кинотеатрах. Для этого мы, когда
кинолента на бобине работающего проектора подходила к концу,
начинали следить за изображением на экране. Если кто помнит
и замечал, в кинотеатрах всегда два спаренных окошка из кинобудки
- из одного выходит луч света от проектора, через другой киномеханик
смотрит в зал.
Мы следили за чёрными круглыми пятнами, на секунду появляющимися
на экране (зрители часто просто не замечают их). Когда появлялось
первое пятно, мы включали мотор второго проектора с установленной
на нём очередной бобиной ленты. Когда же появлялось, через десяток
секунд, второе пятно, один из нас включал свет на втором проекторе,
а другой выключал свет на первом и останавливал мотор на нём.
Кинофильм продолжался без перерыва, как это бывает в сельских
кинопередвижках с одним проектором. Потом мы перематывали ленту
к началу и готовили следующую часть.
Все эти школьные кинопроекторы были 16-миллиметровыми. У Александра
же Терентьевича Лещенко был полукустарный проектор (он же служил
и съёмочной кинокамерой), о котором я ранее упоминал, но зато
35-миллиметровый, профессиональный, как в кинотеатрах. Александр
Терентьевич часто снимал любительские домашние кинофильмы на
память. Попадал в кадры нередко и я. У меня до сих пор хранятся
несколько кадров, отпечатанных контактным способом (без увеличения)
на большом листе фотобумаги. Фильм снят на 13 июля 1959 года,
в день рождения Вали Лещенко, гостями были я, моя одноклассница
Нина Мартемьянова, студентка музыкального училища (пианистка),
Роберт Крайнович, студент-виолончелист, с которым я подружился,
Томочка, будущая жена Вали, и молодой человек артистической
внешности, которого звали Миша (фамилии его я не помню).
Сам Валентин много позже приобрёл 16-миллиметровый звуковой
проектор того же завода «Кинап» и брал напрокат кинофильмы,
которые мы смотрели дома. Первым фильмом, который мы посмотрели
дома, был, помню, чехословацкий детектив «Нагая пастушка» о
похищенной картине. Как Валентин договорился брать фильмы напрокат,
не знаю - тогда это было на грани возможного, т.к. ОБХСС внимательно
следил за владельцами киноустановок, чтобы пресечь показ кинофильмов
на дому за плату…
Упомяну учительницу химии Перову Анну Терентьевну и
учительницу физики Марию Ивановну Демиденко, строгую,
сурового вида женщину, казалось, уже тогда пенсионного возраста,
стройную и подтянутую, как английская миссис из романов Чарльза
Диккенса. Жила она где-то на улице Никитина или Карла Маркса,
не очень далеко от вокзала. Я встречал её в этом районе, когда
уже работал несколько лет, она как будто и не изменилась с тех
моих школьных лет. Может быть, кто-то помнит или знает их, кроме
моих одноклассников.
Отзвенел последний звонок, сданы экзамены на аттестат зрелости,
отшумел никем и никогда не забываемый выпускной вечер. На прощание
мы всем классом бродили по улицам и скверам города, и я сделал
много фотографий на память. И сейчас эти старые фотографии согревают
душу. Прощай, школа, прощай, беспечная юность. Впереди наш институт,
но ещё не отыграл своё беззаботный джаз танцевальной музыки
30-40 годов, которой заслушивались мы с Валей Лещенко ещё в
54-м и под которую танцевали на школьных вечерах.
Помните пластинку «По волне моей памяти» Давида Тухманова:
Во французской стороне,
На чужой планете
Предстоит учиться мне
В университете
На прощанье пожмём
Мы друг другу руки,
И покинет отчий дом
Мученик науки…
Эстафету школьных учителей приняли профессора, доценты и просто
преподаватели нашего родного института. На пять долгих и быстротечных
лет нас приняла в свои объятия наша Alma mater.
Сразу же, не проучившись и недели, мы отправились в колхоз,
в станицу Александрийскую Кизлярского района, не далеко от Крайновки.
Помнит ли кто из вас, что в то время Кизляр входил в Грозненскую
область. В конце 50-х, в «разгаре» моей учёбы в институте, в
Кизлярском районе среди многочисленных сортов винограда специалисты
обнаружили херес. Я хорошо помню, как в магазинах появилось
это прекрасное десертное марочное вино в бутылках по 0,7 литра
с красочной этикеткой. Студентами мы пили его по праздникам,
собираясь компанией одноклассников. Конечно же, мы дружили с
однокашниками, ставшими на 5 лет почти одной семьёй, но школьную
дружбу не забывали ни за что и никогда, остались верны ей до
сих пор. Да и что говорить, в нашей группе было девять одноклассников.
Условия в колхозе были плохие, кормили плохо, спали как-то
грязно, работали много. Убирали коноплю, жали серпами рис, косили,
кажется, траву. Воспоминания о нашем первом колхозе безотрадны.
Практически весь месяц не мылись, один раз удалось институтскому
руководству уговорить какую-то бабульку истопить баньку, где
мы и купались в быстром темпе, утопая в клубах пара.
В первых числах октября мы, наконец, вернулись домой и приступили
к учёбе. Первый семестр мы учились в третью смену (так много
было студентов). Помню, шли на занятия уже в сумерках, первая
лекция начиналась в 18 часов. Огромное здание института было
пустым, казалось, в нём только мы, четыре группы геофака 1956
года. Так вечерами, когда в окна аудиторий заглядывали звёзды,
мы начинали знакомство с высшей математикой и со Шнейдером,
с общей химией и с Полякиным, с общей геологией и Абрамовым.
Покидали совсем уж опустевший институт в 22.30. Наука совсем
по-другому воспринималась нами поздними вечерами, чем днём,
хотя, возможно, это было моим субъективным ощущением. Но и теперь,
спустя столько лет, я с радостью вспоминаю наши вечерние «бдения».
Это было время «узнавания» новых знакомых, теперь уже однокашников,
обретения новых друзей на всю жизнь.
